Вельяминовы – Время Бури. Книга первая - Нелли Шульман

За ней прислали автомобиль. Анелю отвезли в Булонь-Бианкур, на западе Парижа, в киногородок. Месье Пинкович оказался быстрым, пожилым человеком, в отменно сшитом костюме, с вечно дымящейся папиросой в руке. Он провел Анелю по съемочным павильонам. В зале, на эстраде, где стояло фортепиано, месье Пинкович и еще несколько человек внимательно слушали ее пение. Они попросили девушку подвигаться по сцене и прочитать что-нибудь. Анеля выбрала басню Лафонтена, из тех, что она учила в Польше.

Ей принесли чашку кофе. Месье Альберт заметил:

– Вам это, наверное, постоянно говорят, но вы, действительно, очень похожи на Роксанну Горр. Она давно не снимается, однако зрители, – Пинкович повел рукой, – соскучились по такому типажу. Не очередная безликая крашеная блондинка, а женщина, – он стал загибать пальцы, – с характером, с волей, с умением привлечь мужчин…, – насчет последнего Анеля откровенно сомневалась, но велела себе молчать.

В Le Bon Marche, рассматривая с месье Корнелем детские кроватки из кедра, кружевные пеленки и серебряные погремушки, Анеля краснела. Девушке казалось, что их принимают за супругов. На кассе, когда месье Корнель рассчитывался, продавщица предложила отправить покупки на адрес резиденции мадам и месье.

Погремушки уехали в Амстердам.

Они с месье Корнелем отобедали в хорошем ресторане, на бульваре Осман. На улице, в магазинах Анелю принимали за обеспеченную женщину. Драгоценностей она не носила, но одежда у нее была отличного кроя, из дорогих тканей, обувь изящная. Сумочки Анеля делала сама, она умела работать с кожей и замшей.

Она знала, как вести себя в ресторанах. Анеля записалась в публичную библиотеку. Девушка читала пособия по этикету. К мадам Эльзе часто приходили знакомые художники и писатели. Обед сервировался в студии, вызванными поварами. Анеля, украдкой, наблюдала за манерами гостей.

Они с месье Корнелем говорили об искусстве. Он рассказывал Анеле о своих проектах:

– Мое приглашение остается в силе, мадемуазель Гольдшмидт. Я вижу, – он окинул Анелю пристальным взглядом, – у вас верная рука и точный глаз. Мне было бы интересно посмотреть на ваши модели.

Он отпил шампанского:

– Я рисую, каждый день. Вы могли бы мне позировать…, – Федор, отчего-то, не хотел думать о ней, как о десятках девушек, чьи телефоны значились у него в записной книжке.

– Нет, – поправил он себя, – о них я вообще не думаю. А о ней…, – о ней он думал часто, особенно, вечерами, у чертежной доски, медленно куря папиросу. Смотря на четкие линии, он понимал, что ему хочется показать проект шейне мейделе, как, смешливо, называл ее Федор.

В ресторане он коротко сказал, что воевал, подростком, юношей лишился отца, а его мать болеет и живет в деревне. О рю Мобийон в Париже никто, кроме Мишеля, доверенного врача, и сиделки, не подозревал. Федор не собирался ничего менять. По закону, мать надо было поместить в закрытую больницу. Федор не мог и подумать о таком. Он объяснил мадемуазель Гольдшмидт, что был в Галиции, на войне, и помнит несколько слов на идиш.

Ее серо-синие глаза заблестели:

– Я только знаю, месье Корнель, что меня под Белостоком нашли. Крестьяне, двухлетним ребенком. Советы с Польшей воевали, – Анеля вздохнула, – много евреев погибло, и мои родители тоже. Они местечки разоряли…, – Федор помнил, о комиссаре Конармии Горском, что потом сжег церковь в Зерентуе. Он, незаметно, сжал в кулаке, серебряную вилку:

– Не надо ей об этом говорить. Бедная девочка, в два года осиротеть…

Мадемуазель Гольдшмидт рассказывала ему о детском доме, где выросла. Когда речь зашла о Палестине, Федор отозвался:

– У меня и в Иерусалиме семья имеется. Господин Судаков, о котором вы говорили, он мой родственник. У меня есть…, – он осекся. Родословное древо хранилось на рю Мобийон. Мать любила его рассматривать, хотя Федор не был уверен, что она понимает написанное. Жанна держала на коленях большой рисунок, в рамке красного дерева, гладя его дрожащими пальцами.

– Что? – поинтересовалась Анеля. Он вздохнул:

– Проекты из Палестины. Некоторые мои соученики обосновались в Тель-Авиве, когда Гитлер, – Федор дернул щекой, – пришел к власти.

Они заговорили о Роксанне Горр. Федор рассказал девушке, что мадам Горр поехала в Берлин, вывозить еврейских артистов.

– Я, то же самое собираюсь сделать с художниками и архитекторами, – прибавил он, – на неделе встречаюсь с Ле Корбюзье. Будем решать, как им помочь.

Мадемуазель Гольдшмидт, внезапно, коснулась его руки:

– Спасибо вам, месье Корнель…, месье Теодор, – она покраснела.

Федор, почти, сварливо сказал: «Долг порядочного человека. Ешьте рыбу, она в этом ресторане всегда хорошая».

В Сен-Жермен-де-Пре, он долго стоял у окна, смотря на осенний закат, вспоминая быстрое, нежное прикосновение ее пальцев:

Божьи думы нерушимы,Путь указанный.Маленьким не быть большими,Вольным связанными…, —Федор разозлился:

– Придумал себе что-то, на старости лет. Она не Анна, и никогда Анной не станет. Красивая девушка, талантливая, с ней приятно появиться в обществе. Пройдет пробы, начнет сниматься, сделает коллекцию одежды, выйдет замуж за какого-нибудь Ротшильда. В общем, за еврея. Она тебе говорила, что синагогу посещает. Тебе с ней не по пути…, – подытожил Федор.

Они, все равно, ходили в рестораны, и в оперу. Федор подвозил ее домой на лимузине, и называл мадемуазель Гольдшмидт.

Девушка сидела, глядя вперед, на золотистые, багровые деревья по обеим сторонам дороги:

– Пробы прошли хорошо, месье Корнель. Месье Пинкович обещал подобрать эпизодическую роль, – Анеля обхватила пальцами колено, – а потом посмотрим. Мне псевдоним придумали, – темно-красные губы улыбнулись, – на киностудии сказали, что мадам Горр тоже не под своей настоящей фамилией играла. И мадам Гарбо…, – Анеля услышала уверенный голос продюсера:

– Я могу финансировать кинофильмы, как Пинкович. В титрах меня не указывают. Для французской публики нужна французская фамилия, дорогая моя.

– И Момо под псевдонимом выступает…, – вспомнила Анеля.

Момо появлялась на примерках со счастливыми, туманными глазами. Придя в комнатку к Анеле с пирожными от Фошона, Пиаф сказала:

– Я ничего не загадываю, милая. Но и не о чем не жалею…, – она сидела на подоконнике, затягиваясь папиросой: «Как будет, так и будет».

Анеля взяла ее руку:

– Я очень рада за тебя. И я обещаю, ничего не спрашивать.

– И как вас назвали? – припарковав машину, Федор открыл для нее дверь:

– Вам очень идет наряд, – он склонил голову, – отличный крой. Я вижу, что это ваша рука…, – Анеля долго вертелась перед зеркалом в дверце гардероба. Девушка тряхнула головой:

– Ничего страшного, если я надену брюки на загородную прогулку. Марлен Дитрих их носит, в конце концов.

– Спасибо…, – она засунула руки в карманы короткого пальто, темные волосы разметались по плечам:

– Я все сама шила, как обычно. А называли меня, – Анеля помолчала, – Аннет Аржан.

– Отлично, – Федор кивнул, – коротко, начинается на первую букву алфавита и запоминается. Аржан, потому, что вы Гольдшмидт, – они пошли к безлюдному озеру.

Федор хотел показать ей почти готовую виллу.

Анеля остановилась:

– Как здесь хорошо, месье Корнель. Я очень люблю осень…, – она держала бронзовый лист дуба. Анеля вспомнила тусклое, светящееся золото волос Батшевы на картине Рембрандта. Месье де Лу, перед отъездом, устроил ей приватную экскурсию в Лувр. Холст висел на своем месте. Анеля замерла:

– Это вы его реставрировали, оказывается…, – она смотрела на сидящую женщину. Анеля, внезапно, услышала мягкий, ласковый голос, стрекот швейной машинки, детский смех. На нее повеяло теплым ароматом пряностей:

Rozhinkes mit mandlenSlof-zhe, Chanele, shlof….

Анеля, незаметно, помотала головой:

– Спи, Ханеле, спи. Мама моя так пела, наверное. Колыбельную об изюме и миндале. Я знаю песню, ничего удивительного…, – закрываяя глаза, она видела светлые волосы. Откуда-то, в голове появилось имя.

– Бася,– девушка рассердилась:

– Ты на картину смотришь, где Батшева нарисована. На идиш Батшева будет, Бася. Нечего больше придумывать.

Федор стоял, отведя от нее взгляд.

Он проводил кузена на вокзале Аустерлиц. Мишель и Оруэлл уезжали в Бордо. Федор был спокоен за мальчишку. Они купили хороший револьвер Colt-Browning. Кузен оказался неожиданно метким. Мишель пожал плечами: «Ты архитектор. В нашем деле важен верный глаз».

– Ты на рожон не лезь, – велел Федор, рассматривая спокойное лицо кузена. Мишель улыбался, глаза были немного, туманными:

– Влюблен, что ли? – насторожился Воронцов-Вельяминов:

– Давно пора, двадцать четыре года…, – Мишель перезарядил пистолет:

– Я не стрелять туда еду, Теодор, а обеспечивать сохранность полотен, отправлять их подальше от Мадрида, – Мишель вскинул револьвер: